том дне – что было солнечно и тепло; смысл новостей дошел до меня лишь на следующий день, когда сын Хомейни Ахмад сказал, что его отец поддерживает студентов, и сделал дерзкое заявление. «Если они не выдадут нам преступников», – сказал он, имея в виду шаха и Бахтияра, – «мы сделаем то, что должны». Два дня спустя, 6 ноября, подал в отставку премьер-министр Базарган, и так подвергавшийся бесконечным нападкам бескомпромиссных религиозных лидеров и левых, называвших его либералом и прозападником.
Вскоре на стенах посольства появились новые лозунги: «Америка бессильна!», «Это не борьба США и Ирана – это борьба ислама и безбожия!», «Чем больше наших умрет, тем мы сильней». На тротуаре воздвигли шатер, откуда раздавались пропагандистские речи против Америки, разоблачались преступления США по всему миру и заявлялось о необходимости экспорта революции. В университете царили настроения одновременно радостные и настороженные. Некоторые из моих студентов, в том числе Бахри и Ниязи, пропали и предположительно находились на передовой нового сражения. На смену обычным урокам пришли напряженные дискуссии и взволнованные шепотки.
Религиозные и левые организации, особенно «Муджахидин» и марксистская «Федаин», поддерживали захват заложников. Помню разгоряченный спор, когда один из моих студентов – другие высмеивали его как либерала – повторял: какой смысл брать их в заложники? Разве мы их уже не выгнали? Другой студент нелогично рассудил в ответ: нет, еще не выгнали; американское влияние повсюду. Мы не освободимся от них, пока не закроют «Голос Америки».
К тому времени никто уже не называл американское посольство американским посольством – оно стало «логовом шпионажа». Когда таксисты спрашивали, куда ехать, мы отвечали: в логово шпионажа, пожалуйста [34]. Людей из провинций и деревень привозили целыми автобусами; часто они даже не знали, где находится Америка, иногда считали, что их в Америку и везут. Им давали деньги и еду, чтобы они сидели перед логовом шпионажа, веселились и устраивали пикники с семьями, а время от времени вставали, изображая демонстрацию, выкрикивали «Смерть Америке» и сжигали американский флаг.
Вот трое мужчин сидят полукругом и оживленно переговариваются; чуть поодаль сидят две женщины в черных чадрах, рядом возятся трое-четверо маленьких детей. Женщины делают бутерброды и относят их мужчинам. Что это – фестиваль? Пикник? Исламский «Вудсток»? Подойдите к этой компании чуть ближе и услышите их разговоры. Судя по говору, они из провинции Исфахан. Один, мол, слышал, что американцы тысячами обращаются в мусульманство, а Джимми Картер напуган до смерти. Правильно, пусть боится, отвечает второй и откусывает бутерброд. Слышал, американские полицейские конфискуют портреты имама Хомейни. Правда соседствует с диким вымыслом; ходят слухи, что прежние западные союзники дурно обращаются с шахом и грядет исламская революция в Америке. Сдаст ли Америка шаха?
Чуть в стороне высказывания резче и короче. «Но это не демократический централизм… религиозная тирания… давние союзники…» Чаще других звучит слово «либералы». Четверо-пятеро студентов с книгами и брошюрами под мышками глубоко ушли в обсуждение. Узнаю одного из своих учеников с крайне левыми взглядами; тот замечает меня, улыбается, подходит. Здравствуйте, профессор, говорит он; вижу, вы к нам присоединились. К кому это «к нам», спрашиваю я? К массам, к народу, на полном серьезе отвечает он. Но это же не вы организовали эту демонстрацию, пытаюсь возразить я. Нет, вы ошибаетесь, отвечает он. Мы должны находиться здесь каждый день, чтобы огонь не погасал, чтобы либералы не заключили сделку.
Нас прерывает голос в динамиках. «Нам не нужен ни Восток, ни Запад; нам нужна Исламская Республика!» «Америка бессильна!» «Мы будем бороться, погибнем, но не уступим!»
Во мне все всегда противилось этой атмосфере праздника, дерзкому ликованию, охватившему толпы у посольства. Всего через две улицы отсюда реальность была совсем другой. Порой мне казалось, что правительство живет в своей собственной отдельной вселенной: устраивает грандиозное цирковое представление, масштабный спектакль, в том время как люди вокруг продолжают жить обычной жизнью.
Факт в том, что Америку, хорошо знакомую мне страну, где я прожила много лет, внезапно превратили в Страну, Которой Не Может Быть. Америка моего прошлого уже меркла, заменяясь громкими новыми определениями. Именно тогда Иран захватила легенда об Америке; даже те, кто желал ей смерти, были ею одержимы. Америка разом стала и логовом Сатаны, и потерянным раем. Именно тогда в иранцах разбудили тайный интерес к Америке, который со временем превратил захватчиков в заложники.
В моем ежедневнике за 1980 год есть короткая заметка: «„Гэтсби“ от Джеффа». Джефф был американским репортером из Нью-Йорка; с ним мы несколько месяцев гуляли по улицам Тегерана. Тогда я не понимала, почему впала в такую зависимость от этих прогулок. Некоторые в период стресса успокаиваются алкоголем; я успокаивалась Джеффом. У меня возникла отчаянная необходимость описать то, свидетелем чего я стала, человеку из другого мира – мира, который я оставила позади, как мне тогда казалось, навеки. Я стала писать письма друзьям из Америки, подробно, в мельчайших деталях описывая жизнь в Иране, но большинство этих писем так никогда и не отправила.
Джефф явно страдал от одиночества и, несмотря на его любовь к своей работе – граничащую с одержимостью – и высокое признание его журналистского труда, ему нужно было говорить с кем-то на родном языке и делиться воспоминаниями. К своему удивлению, я поняла, что у меня такая же проблема. Я недавно вернулась домой, где наконец могла пользоваться родным языком, но мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь по-английски; причем желательно, чтобы этот человек говорил с нью-йоркским акцентом, был умен, любил «Великого Гэтсби» и мороженое «Хааген-Дас» и бывал в Нижнем Ист-Сайде, том самом, о котором писал Майк Голд.
Мне стали сниться кошмары; иногда я просыпалась и кричала, главным образом потому, что мне казалось, будто я больше никогда не смогу покинуть Иран. Этот страх не был необоснованным: я уже пыталась улететь два раза, но меня задержали в аэропорту и один раз даже отвели в штаб-квартиру Революционного трибунала. В итоге я уехала из Ирана лишь через одиннадцать лет: даже будучи уверенной, что мне разрешат, я не могла заставить себя пойти в паспортный стол и оформить загранпаспорт. Я ощущала себя бессильной, парализованной.
«Искусство перестало быть снобистским и малодушным. Теперь оно становится инструкцией по использованию трактора для простого крестьянина, словами солдатских песен, рисунком на ткани платья работницы фабрики и сценарием бурлеска для заводского театра. Искусство теперь решает сотни практических задач. Оно стало полезным, как хлеб».
Эта довольно длинная цитата взята из очерка Майка Голда «Навстречу пролетарскому искусству», написанного в 1929
